Дмитрий Глуховский - Метро 2035

Леха причмокнул беззубым ртом; что имел в виду? По дому соскучился?

– Ага, – из-за руля буркнул Нигматуллин. – Если бы. Будут они мараться. Они нас сразу ракетами, как только пронюхают. А перехватывать нам их чем? Ни хрена не осталось.

– Не, ну теперь-то ясно. Вы как объяснили, у меня сразу все на место сщелкнулось! – цыкнул Савелий. – Все сошлось. Глушилки эти. А то я еду, блин, и думаю: ну как? Для чего? То, что Артемий там задвинул: Красная Линия, людей обманывают, заперли под землю – ну это же бред, так-то. Прости, конечно, брат. Смысл-то? Еду и понимаю: парень ты хороший, но чушь порешь. Сердце подсказывает: херота. Не может такого быть. Чтобы наши наших же за просто так. А вы когда объяснили – сердце такое: во. В точку. Я чувствовал ведь, сука, что слишком гладко все. Что столько лет нас не трогали. Что типа все выжили такие радостные. Теперь-то ясно, что. А, Артем?

– Да.

Проехали МКАД: одним направо в мертвую пробку, другим налево – но все туда же, а им обратно в Москву – жить-доживать, кому уж сколько.

Хороший был внедорожник: сиденья кожаные, броня в палец толщиной, аппаратура еще какая-то. Мотор уютно урчал, Нигматуллин вел цепко, мумии мелькали так быстро, как кадры в кино, как один человек.

– Хорошая машина, – сказал Артем. – Не знал, что у нас есть такие.

– Теперь вот есть.

Артем пожевал щеку – вместо того, чтобы все остальное у Летяги спросить. Не хотелось при людях. Потом не выдержал все-таки.

– А я ведь уже видывал эту машину. На Охотном ряду.

– В курсе.

– Думал, там и останусь лежать.

– Но не остался же.

– Почему?

– Узнали тебя. Свой ведь. Как мы своего?

– А если бы не узнали? Если бы я в противогазе был?

– Тогда бы… Не хер с рацией шляться. Глушилки тоже не весь сигнал перебить могут. Входящие все гасят, а исходящие не всегда. Приходится вручную работать.

– А как ищете?

– Ищем, – Летяга похлопал по приборам. – Тут пеленгатор есть. Хорошая машина.

Савелий поерзал: что-то осталось у него на душе неразрешенное.

– А че людям-то не сказать? Не было бы таких накладок… Как мы напортачили.

– Чтобы паники не было, – сказал Летяга. – А потом… У кого родственники там, у кого сям… Москва же. Начнут расползаться. И тогда – точно демаскировка. Даже в Ордене не все знают.

– Не все, – кивнул Артем.

– Ну и у меня, может, родственники, – отозвался Савелий. – Но раз такая тема! Чтобы мы этим гнидам еще и вазелинчиком сами помазались?

Нигматуллин за рулем поддержал его нечленораздельно.

– Ты не злись на старика, – обернулся к Артему Летяга с переднего сиденья. – Ну, не рассказал. Я-то сам всего год назад узнал. Он собирался, наверное.

– Наверное.

– Ты все правильно сделал, братик, – сказал Летяга. – Что с нами уехал. Точно. Все хорошо будет.

– И вы так всю Москву пасете? – спросил Артем. – Всех пеленгуете?

– Мы. Мы, Орден. Мы пасем, а не вы. Мы пеленгуем.

– А я вот каждый день наверх… На сорок шестой этаж… Каждый день – сеанс. И что?

– Что?

– Вы что, не слышали меня?

– И слышали, и видели.

– Но я же де-мас-ки-ро-вал вас! Нас! Всех!

Летяга посмотрел на Нигматуллина. Потом обернулся к Артему. Глаза его косили.

– Мельник сказал – не трогать тебя.

– Почему?

– Ну ты ж вроде… Родственничек. Неудобно.

– Останови, – ответил Артем. – Тошнит.

Нигматуллин послушался. Дал Артему вывернуться наружу. Остались на обочине: паленая водка с крошеными зубами, целый мир живой и говорливый, и где-то на нем отмеченная белоснежная крепость с небесными куполами. Домой, в метро нельзя это в себе проносить было, видимо.

Теперь можно было поспать.

– Дозу хватанул? – подозрительно спросил Летяга его, сонного.

– Укачало, – сказал Артем.

Открыл глаза – а уже Москва. Катили по набережной. Вечерело.

Всего-то один день прошел. Бывают же такие дни.

Не узнавал Артем город в окне. Москва-то та же была, что и утром. А вот ему глаза новые вставили.

Странно ему было. Странно и глупо.

Все теперь невсамделишное стало вокруг: заброшенные дома – декорации, пустые дворцы – обманки, мертвецы в машинах – манекены. Глядел раньше себе в волшебную трубу, видел в ней прекрасный и щемящий мираж; черт дернул ее разобрать – а в руки выпала раскрашенная картонка и стеклянные разноцветные крошки. А о картонке – как мечтать?

Он пытался снова любить Москву и снова тосковать по ней – не мог. Она же розыгрыш. Она ведь вся – полый макет, и погибшие люди в ней – только макет людей, и горе их – выклеено из папье-маше. Все устроено так для зрителей: как будто бы для подземных, а на самом деле – для заокеанских.

Вот и сделал открытие. Вполне великое: всю Землю все-таки открыл, все материки разом. И бесполезное – за три недели ничего с этим знанием не сделать. Да и три ли недели осталось? Доза плюсуется, и сколько он там еще радио надышался? Может, две, а не три.

Проехали вдоль реки, мимо Кремля.

Кремль стоял целехонький, а тоже дохлым прикидывался.

Вспомнилось, как на Шиллеровской надзиратели на всякий случай разбивали мертвым людям арматурой головы, чтобы живого не похоронить. Доверяй, мол, но проверяй.

Что, прав Мельник? Что, стоит оно того?

Врут людям, да: но ради их же спасения. Так?

Можно с этим как-то жить? Хоть бы и две недели?

У Мельника спросим.

На Боровицкой все прошли дезактивацию. Леху с Савелием забрали куда-то, обещали не обижать. Летяга повел Артема по темным переходам – на Арбатскую, к Мельнику. Артем не говорил: как будто зубы смолой склеило. Летяга насвистывал мучительно.

– Что там в Рейхе было? Как выбрался? – когда песенка пошла на третий круг, спросил все-таки он.

– Мрак, – сказал Артем. – Думал, сдохну. Письмо этот отнял. Дитмар.

– Мы знаем.

– Видишь, – не глядя на Летягу, пошутил Артем. – Вы все знаете. Только я, по ходу, не знаю ни хера.

– Прости, братик, – попросил тот. – Я правда хотел тебя достать оттуда. Но такой ахтунг начался. С красными, с Рейхом.

– Я так и подумал, – кивнул Артем.

– Я старику доложил. Он сказал, разберемся. Не злись на него.

– Я и не злюсь.

– Сейчас все решается. Людей не хватает. Я вот тебя сюда пригнал, а сам сразу на другую тему. У красных голодуха началась. Грибы все сгнили. Народ кордоны сносит. Им теперь эта война – последний способ голодных утихомирить. Может на Ганзу перекинуться. И на всех вообще. Их сдержать надо. А кроме нас, опять некому. Назревает последний и решительный.